А. Я. Гуревич
СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЛИТЕРАТУРА И ЕЕ СОВРЕМЕННОЕ ВОСПРИЯТИЕ. О переводе "Песни о нибелунгах"
(Из истории культуры средних веков и Возрождения. - М., 1976. - С. 276-314)
http://www.e-reading.org.ua/chapter.php/73411/21/Choser_-_Kenterberiiiskie_rasskazy.html
За последние годы в нашей стране опубликован целый ряд памятников средневековой литературы, либо вовсе до того неизвестных русскому читателю, либо выходивших очень давно, - они стали редкостью, а подчас и не удовлетворяют требованиям, которые ныне предъявляются к переводу художественного произведения. Многие тексты, не раз уже изданные, впервые стали доступны широкому читателю: "Библиотека всемирной литературы", в которую вошли многие из наиболее известных художественных творений западноевропейского Средневековья, составив несколько объемистых томов, имеет весьма внушительный тираж. Песни вагантов, рыцарский роман, поэзия трубадуров и миннезингеров, ирландские сказания, исландские саги, песни "Старшей Эдды", "Беовульъф", "Песнь о нибелунгах", "Песнь о Роланде", "Песнь о Сиде", Данте, Чосер - таков охват серии. Если прибавить к этому несколько томов из академических "Литературных памятников" и два тома "Памятников средневековой латинской литературы" (IV-IX вв. и X-XII вв.), то можно видеть, что сколь ни велики остающиеся пробелы, панорама средневековой словесности вырисовывается теперь куда более отчетливо, чем всего лишь несколько лет назад. При этом необходимо иметь в виду, что работа в области зарубежной средневековой филологии ведется горсточкой специалистов.
Таким образом, отечественный читатель получил возможность ближе познакомиться с литературой эпохи, остававшейся до самого последнего времени для него "темной". Темной в двух отношениях: во-первых, потому, что было очень мало известно о ее культуре, либо о ней существовали довольно односторонние, а потому превратные представления; во-вторых, потому "темной", что издавна повелось наклеивать ярлык "средневекового" на все отсталое и ретроградное и изображать средние века как "мрачную ночь", эпоху засилья мракобесия, умственной отсталости и т. п. Располагая многочисленными текстами первоклассных художественных творений этого периода, читающая публика сможет убедиться в исключительном разнообразии и богатстве средневековой культуры.
Но неспециалист нуждается здесь в помощи. Художественное творение далекой от нас эпохи вряд ли будет по достоинству оценено и понято правильно без разъяснений, комментариев, без сугубого внимания переводчика и издателя к специфике средневекового сознания, которое нашло свое выражение в памятнике, предлагаемом читателям, воспитанным на совершенно иной литературе. В произведениях средневековой словесности то и дело встречаются указания на образ жизни и обычаи, которые непривычны и потому непонятны сами по себе нынешней аудитории, - все это необходимо учесть и при переводе и при комментировании текста. Короче говоря, текст далекой от нас и во многом чуждой нам культуры нужно сделать доступным нашему восприятию. На страницах перевода средневекового поэтического или прозаического сочинения должна состояться наша "встреча" с человеком, который жил в Европе много веков тому назад. Эта "встреча" должна быть подготовлена. И, естественно, каждый переводчик так или иначе об этом заботится.
Так или иначе. Ибо ознакомление с новыми переводами позволяет констатировать по крайней мере два способа установления, "диалога" с людьми Средневековья. Первый состоит в том, что переводимый текст по возможности "облегчается" от всего непонятного, упрощается и тем самым делается более "похожим" на современное литературное произведение. Совершается эта процедура обычно из наилучших побуждений: для того, чтобы "приблизить древний текст к пониманию современного читателя". Действительно, трудность знакомства исчезает, - но за счет искажения облика далекого незнакомца, "подтягиваемого" до нашего современника. По существу же никакого "диалога" не происходит. Переводчик, идущий этим путем, не принимает во внимание того обстоятельства, что, обращаясь к средневековому тексту, он имеет дело, строго говоря, не с литературой, - во всяком случае не с литературой в современном понимании, - а с несравненно более обширной полифункциональной системой, в которой находили выражение и удовлетворение наряду с чисто эстетическими запросами, также и иные потребности человека, - от религиозных до бытовых (историография, теология, право, магия, наставления в хозяйственной деятельности и многое другое не были выделены из "художественной литературы" так, как это произошло при переходе к Новому времени).
Другой путь сближения с творцом средневекового художественного (как и любого иного) текста - попытка проникнуть в структуру его мысли, не жертвуя ее своеобразием. Переводчик, придерживающийся такого метода, неустанно следит за тем, чтобы в своем естественном стремлении сделать произведение удобочитаемым с точки зрения современных эстетических требований, вместе с тем по потерять из вида особенности словаря и словоупотребления в эпоху возникновения памятника литературы. Подобно тому как человек, отправляющийся в чужую страну, для того чтобы не попасть впросак, должен иметь представление об ее исторических судьбах и быте, о нравах ее населения, так и переводчик и комментатор обязаны ясно представлять себе реалии жизни, которые выразились в древнем или средневековом тексте, и донести их до читателя. Здесь потребны обширные специальные знания и немалые интеллектуальные усилия, но не очевидно ли, что именно таков единственно правильный способ проникновения в другую культуру? Напомню очень верные слова С. С. Аверинцева: общение с древним текстом и с древним его творцом есть "понимание "поверх барьеров" непонимания, предполагающее эти барьеры".
Проблема "общения" с другой культурой столь существенна, что мне хотелось бы обсудить ее более детально. Как это сделать? Можно выбрать примеры переводов разных памятников средневековой письменности и попытаться объяснить причины их удач и промахов. Но использование отрывочных примеров вряд ли убедительно. Наиболее продуктивным мне представляется "монографическое" рассмотрение перевода одного произведения, зато взятого в целом. Для этого я выбрал из всей массы новых переводов средневековых литературных памятников один - "Песнь о нибелунгах". Помимо моего личного интереса к этому произведению, такой выбор мне кажется оправданным по ряду причин. Песнь эта "представительна" для средневековой литературы. В окончательной редакции, которая имеется в нашем распоряжении и которой предшествовала многовековая история сказания о Зигфриде-Сигурде, бургундских королях и гуннском владыке Аттиле-Атли-Этцеле, "Песнь о нибелунгах" была создана в самом начале XIII в., т. е. в период наивысшего подъема средневековой культуры, в период, когда полностью выявились наиболее показательные для нее черты. "Песнь о нибелунгах" - рыцарская эпопея, запечатлевшая, наряду с общей средневековой картиной мира, кардинальные ценности жизпи аристократического общества Германии эпохи Штауфенов. Но поскольку в песни этой завершаются длительное развитие и сложные трансформации германского героического эпоса, то по ней можно проследить и важные черты эпического жанра вообще. Вместе с тем рыцарский эпос к XIII в. уже испытал разного рода воздействия: христианства (что достаточно отчетливо видно при сопоставлении "Песни о нибелунгах" с ее скандинавскими "сестрами" - песнями "Старшей Эдды", в которых фигурируют те же герои) и французской куртуазной поэзии, прошедшей через восприятие немецкого миннезанга. Довольно значительный объем песни позволил ее создателю вместить в нее очень разнообразное содержание; панорама жизни средневекового общества с присущими ему особенностями нашла на ее страницах привольное выражение.
При выборе именно "Песни о нибелунгах" для анализа проблемы "диалога" со средневековым автором и его культурной средой немалое значение имеет также и то обстоятельство, что новый перевод выполнен известным мастером своего дела Ю. Б. Корнеевым [1]. Я сказал "новый перевод", так как в прошлом веке М. И. Кудряшевым уже был создан перевод "Песни о нибелунгах" на русский язык [2]. Это дает возможность их сравнить.
Я заранее уведомляю, что анализ перевода "Песни о нибелунгах" буду производить исключительно с указанной выше точки зрения: в какой мере в переводе удалось воссоздать дух эпохи возникновения литературного произведения и познакомить русского читателя с жизнью людей, для которых эта песнь была не "литературным памятником", а актуальным выражением их идеалов, настроений и вкусов. Не будучи филологом, я воздержусь от суждений о чисто художественных достоинствах перевода [3].
В соответствии с этой задачей я хотел бы рассмотреть ряд понятий, центральных для средневекового миросозерцания и жизни феодального общества, - в той мере, в какой они нашли отражение в немецкой эпопее. Я имею в виду такие понятия, как "честь", "бог", "судьба", "любовь", "богатство", "свобода и несвобода", "верность господину", такие институты, как право, обычай, этикет, ритуал, - существенно проверить, удалось ли переводчику донести их смысл до читателя.
ОБЫЧАЙ, РИТУАЛ, ЭТИКЕТ
Начнем со средневековых обычаев. Феодализм возник в обществе, в котором письменность была слабо распространена и грамотные люди были наперечет. Не документ, а ритуал регулировал отношения между людьми. Обряд, жест, слово, формула, присяга играли огромную роль, - они придавали практическим действиям людей общезначимую и обязательную ценность. Социальный акт неизменно нуждался в зримом, ощутимом оформлении и приобретал реальность постольку, поскольку сопровождался ритуальным словом и поступком. Прием послов, посвящение в рыцари, пожалование феода, обмен подарками, заключение брачного союза, торговая сделка, передача имущества - все это и многое другое регулировалось этикетом. Предметы, которые применялись при выполнении ритуала, равно как и сопровождавшие его слова, жесты, имели определенное символическое значение. По справедливому выражению современного историка, Средневековье - это "мир жестов". С особенной неукоснительностью этикет соблюдался членами господствующего класса. Попятно, что и в рыцарской эпопее знаковая, символическая сторона жизни нашла широкое отражение.
Поэтому и при переводе "Песни о нибелунгах" символике, этикету следовало уделить должное внимание и по возможности точно его передать. К сожалению, далеко не во всех случаях это условие соблюдается.
Вот победитель саксов и датчан Зигфрид отпускает пленников на волю и просит Гунтера не брать с них выкупа, а ограничиться обещанием впредь воздерживаться от нападений. В подлиннике: "пусть в залог этого они [пленные короли] дадут вам руку" (строфа 315). Так и у старого переводчика М. И. Кудряшева. У Ю. Б. Корноева: "заставьте слово дать". Жест игнорируется, и напрасно.
Гунтер обещает Зигфриду выдать за него свою сестру Кримхильду, коль тот поможет ему в сватовстве к Брюнхильде: "Зигфрид, на! вот рука моя", верно переводит М. И. Кудряшев. "И в том тебе клянусь", переводит Ю. Б. Корнеев (строфа 334). Впоследствии Зигфрид напоминает Гунтеру об этом обещании и опять-таки ссылается на тот же жест (строфа 608), но и здесь Ю. Б. Корнеев ограничивается упоминанием слова, которое дал Гунтер, не замечая, что в тексте идет речь о жесте, без которого обещание не имело бы законной силы.
На другой день после первой брачной ночи, которую Гунтеру, потерпевшему поражение в схватке со своей молодой супругой, пришлось провести подвешенным па крюк, супруги являются в собор. Всеобщее ликование, "один виновник торжества скорбел и тосковал" (строфа 643). Но в оригинале прибавлено: "хотя в тот день он носил корону". Этим не стоило бы пренебрегать, хотя бы уже просто потому, что так значится в тексте поэмы. Но тут есть и другая причина: мало того что автор хотел подчеркнуть особую торжественность дня, он исходил из очевидного для своих современников убеждения, что ношение регалий государственной власти неизбежно повышало настроение, "веселило дух" монарха. Вспомним, что при первом появлении Гунтера в Изенштейне, когда Зигфрид, который прикидывается вассалом бургундского короля, ведет под уздцы его лошадь, "Гунтер словно вырос - так был он горд и рад, // Что взоры женские за ним в подобный миг следят" (строфа 396). Хотя он превосходно знает, что Зигфрид - не вассал его, эта видимость производит на него свое психологическое действие. Дело в том, что символический жест, ритуал обладал самостоятельной ценностью! Так и в данном случае: ношение короны должно было радовать Гунтера. Досадный пропуск.
В другом случае в новом переводе появляется клятва, которой на самом деле не давали. Речь идет о важной для понимания всей первой части "Песни о нибелунгах" сцены: ссоры королев. После того как Кримхильда публично бросила упрек Брюнхильде, что девственности ее лишил не муж ее Гунтер, а Зигфрид, и предъявила в доказательство принадлежавшие ей пояс и кольцо, которые у нее забрал Зигфрид в брачную ночь, оскорбленная Брюнхильда обратилась за защитой к мужу. Гунтер хорошо знает, что жена его обманута и что одолел ее не он, а нидерландец, но крайне заинтересован в том, чтобы истина не вышла наружу. Этим определяется его поведение в упомянутой сцене. Является Зигфрид и выражает готовность поклясться в том, что не рассказывал Кримхильде о лишении им Брюнхильды девственности. Гунтер согласен принять клятву, и Зигфрид уже подает ему руку для того, чтобы произнести ее [4], как Гунтер прерывает его со словами: "теперь мне хорошо известна ваша невиновность, вы чисты" (строфа 860). Но воспрепятствовав принесению очистительной клятвы, Гунтер не сумел отвлечь присутствующих от подозрения, что дело нечисто, и изумленные рыцари переглядываются между собой. Таким образом, можно было бы сказать, что дело прекращено лишь по форме, если б не приходилось иметь в виду, что формальный, т. е. ритуальный аспект правового акта составлял неотъемлемую и в высшей степени существенную его сторону.
В старом переводе все это передано точно. Но в перевод Ю. Б. Корнеева вкралась грубая и весьма досадная ошибка: его Зигфрид "поднял руку и смело клятву дал. // Тогда воскликнул Гунтер: "Теперь я увидал, // Что мне не причинили вы никакого зла"" и т. д. Переводчик не обратил внимания на то, что клятву произносили, подав руку тому, кто должен был ее принять, а не воздев десницу к небесам. Однако хуже то, что переводчик, в противоположность Гунтеру, вообще позволил Зигфриду присягнуть! После этого уже непонятно недоумение свидетелей: произнесенная клятва должна была бы его рассеять. К клятвам люди Средневековья относились чрезвычайно серьезно, ибо клятвопреступление считалось тяжким проступком, который мог повлечь за собой самые ужасные последствия (так было и у германцев языческой поры, и после принятия христианства, расценивавшего клятвопреступление как грех).
Неплохо было бы, если б и наш переводчик относился к местам в "Песни о нибелунгах", где речь идет о клятвах, более вдумчиво. После убийства Зигфрида Гернот, брат короля Гунтера, заверяет неутешного Зигмунда в своей невиновности. "Ведает бог на небесах, что я невиновен в смерти Зигфрида" (строфа 1097). Так это понял и старый переводчик. Но Ю. Б, Корнеев дает свою интерпретацию: "Пусть бог меня сразит, // Коль ведал я, что будет ваш смелый сын убит". Может показаться, что разница в выражениях несущественна. Но это не так. Призывать на свою голову кару господню мог только вполне уверенный в собственной невинности человек, но Гернот не таков. Он был осведомлен о плане убийства Зигфрида, выработанном и осуществленном Хагеном (см. строфу 865; здесь в переводе Ю. Б. Корнеева Гернот и его брат Ортвин превращены в прямых соучастников). Таким образом, столь сильное выражение, как приведенное выше, было невозможно в его устах; заявлять же, что он не повинен в смерти Зигфрида, т. е. не принимал непосредственного участия в его убийстве, Гернот мог, не слишком кривя душой.
Хорошо известно, сколь значительную роль играл в феодальном обществе церемониал. Обращение с гостем, прием, ему оказываемый, место, на которое его сажают, имели не меньшую знаковую функцию, чем другие стороны феодального этикета. Маркграф Бехларенский Рюдегер, выполняющий роль свата Этцеля, является в Вормс с предложением гуннского короля выдать за него вдовеющую Кримхильду. Посла принимают с большим почетом. Но все же король Гунтер в этой сцене ведет себя, в интерпретации Ю. Б. Корнеева, несколько странно. Забыв о своем королевском достоинстве, он говорит, что "сгорает желанием" узнать новости в краю гуннов (в оригинале: "не воздержусь от вопроса", строфа 1190); мало этого, он заверяет Рюдегера: "Вас самолично принимать считаю я за честь" (в подлиннике: "вам будет оказана вся подобающая честь", строфа 1192).
Прошло 13 лет, и Кримхильда добилась от Этцеля согласия пригласить ее братьев в гости. Гуннский монарх посылает в Вормс своих шпильманов Вербеля и Свеммеля. Послы прибывают к Гунтеру. Слуги, сам Хаген учтиво встречают их и ведут к королю. И здесь происходит скандальная, на мой взгляд, сцена: "Со спутниками Вербель был к трону подведен. // Через толпу героев с трудом пробрался он..." (строфа 1438).
Представьте себе такую картину: в королевских палатах, где бургундский монарх ожидает послов гуннского владыки, посланцам последнего приходится "с трудом" протискиваться сквозь толпу придворных. Что это - рыночная площадь или тронный зал?! Если послов действительно заставляют тереться и теряться в толпе, то наносят оскорбление государю, их пославшему. Почему бы не сказать, как в подлиннике: "королевский зал был полон"? [5] Но обилие людей в королевском зале не предполагает толчеи и давки, всякий знал свое место.
Степенности недостает в новом переводе и другим знатным особам. Нередко они суетятся, спешат, в них ничего не осталось от феодальной церемонности. Например, епископ Пассау, узнав о приближении Кримхильды со свитой, направляющейся в державу Этцеля, "помчался" ей навстречу (строфа 1296). В оригинале: "поспешил". Мелочь, казалось бы. Но "мчаться" на коне не подобает епископскому сану. Маркграфиня Готелинда, жена Рюдегера, ведет себя столь же несолидно: "Со свитого помчалась она во весь опор" (строфа 1305). Такое немотивированное ускорение движения знатных всадников и всадниц производит наш переводчик и в следующих строфах: они "летят" и "спешат", забыв о приличиях, требуемых церемониалом. Непонятно, кстати, почему Рюдегер был "взволнован глубоко" теплой встречей, оказанной Кримхильде его женою (строфа 1305), - "ему это было по душе", говорится в подлиннике, поскольку тем самым был выполнен его приказ (см. строфы 1300-1301). Нечего и говорить, что подданные Этцеля, выехавшие навстречу его невесте, "мчатся" (строфы 1336 и след.), не заботясь о торжественности, приличествующей встрече коронованных особ.
Подстать поведению персонажей "Песни о нибелунгах" и их речи. Читатель должен быть предуведомлен, что значительная часть резкостей, встречающихся в тексте, принадлежит не автору, а переводчику. Например, после того как Хаген наносит смертельный удар Зигфриду (в описании самой этой сцены употреблены слова "измена", "жестокий Хаген"), появляются термины "предатель", "злодей", "изменник", "вероломный мститель" (строфы 983, 986, 1003). Хаген назван "коварным", когда он старается выведать у Кримхильды уязвимое место на теле Зигфрида (строфа 897). Но этих оценочных определений в песни нет, ибо эпический автор, как правило, воздерживается от прямого приговора. Обвинения Хагена в подлости и измене мы встретим лишь в речах Зигфрида (строфы 989 и 990). Гонец, извещающий Зигмунда о гибели его сына, не говорит, в отличие от нашего переводчика: "Зигфрид... сражен рукой злодея" (строфа 1018), но просто констатирует факт убийства. Нет "злодея" и в размышлениях Кримхильды, обдумывающей месть Хагену (строфа 1392). При столкновении ее с Хагеном при гуннском дворе Кримхильда не называет его "надменным" и обращается к нему: "господин Хаген" (строфа 1787). И даже в жуткой сцене убийства Хагеном сына Этцеля и Кримхильды Ортлиба автор называет Хагена не "жестоким" (строфа 1961), но, как обычно, "доблестным героем" (der belt guot).'Наконец, когда Хаген вступает в бой с Хильдебрандом и поднимает на него меч. который достался ему в лесу, где им был заколот Зигфрид, то слово "предательски" перед "заколот" вставлено опять-таки переводчиком (строфа 2305). При этом Ю. Б. Корнеев, не считающийся с эстетическими принципами автора эпопеи, не учел еще одного обстоятельства: во второй части "Песни о нибелунгах" об умерщвлении Зигфрида вообще не говорится с тем же осуждением, как в первой.
Даже в весьма сомнительных или компрометирующих ситуациях персонажи сохраняют традиционные этикетки, типа "доблестный", "могучий" и т. п. Во время первой брачной ночи Брюнхильда, прогоняя Гунтера, тем не менее не забывает назвать его "благородным рыцарем" (строфа 635). Был ли автором вложен в эти слова иронический смысл, или же мы теперь находим ироническим сочетание повеления "Подите прочь!" с таким вежливым обращением, - трудно сказать. Точно так же, говоря провисевшему всю ночь на крюке супругу: "Не стыдно ль будет вам, // Коль вашим приближенным войти сюда я дам // И все они увидят, что вас связала я?" (строфа 640) - Брюнхильда именует его "господин Гунтер", и несмотря па трагикомичность ситуации, король назван здесь (и в следующей строфе) "могучим" и "благородным рыцарем". Вряд ли тут была сознательная ирония, - скорее всего перед нами хорошо известная этикетностъ средневековой литературы. С именами благородных и знатных господ раз навсегда спаяны устойчивые определения, и жалко, что в приведенных сейчас случаях они пропали при переводе.
Вопреки мнению переводчика, герои рыцарской эпопеи - не грубияны. В частности, им не могло бы прийти в голову резко разговаривать с более высокопоставленными господами. Вот, например, Хаген решительно возражает против вступления Кримхильды в брак с Этцелем, ибо такой альянс ее чрезвычайно усилит и сделает опасной для Вормса, но бургундские короли-братья настаивают на принятии столь лестного предложения. "Трудно меня разубедить", - точно переводит М. И. Кудряшев (строфа 1212); у Ю. Б. Корнеева читаем: "С ума сошли вы, что ли?". Таким тоном разговаривать с господами, да к тому же еще и королями, не мог себе позволить даже столь могущественный вассал, каким был Хаген! В этом же споре Хаген, по Ю. Б. Корнееву, прибегает к выражению: "Утратили вы разум!" (строфа 1203), хотя в подлиннике речь идет о необходимости более здраво обдумать сватовство Этцеля [6].
Нужно признать, что перед переводчиком стояли немалые трудности. "Песнь о нибелунгах", как и многие другие литературные произведения того времени, бедна рифмами, в частности, глагольными. Одни и те же ключевые слова повторяются в поэме постоянно. Расхождения в эстетике слова между Средневековьем и Новым временем, может быть, нигде не ощущаются с подобной же силой, как в употреблении глагола. Нас шокирует, когда в непосредственном соседстве встречаются одинаковые слова, и в особенности те же самые глаголы: "поехал", "сказал", "хотел", "имел" и т. п. Подобная монотонность неэстетична с современной точки зрения, но, судя по всему, в ней не было ничего неблагозвучного для немца XIII в., и автор "Песни о нибелупгах" явно не находил зазорным устойчивое применение однообразных рифм, типа klagen - sagen, leben - geben, bekant - genant, wip - lip, degen - pflegen, man - gewan, min - sin, guot - muot, lant - vant и т. п. Когда мы говорим о "бедности" рифмами, мы, конечно, подходим к ним со своей точки зрения; но такой критерий, очевидно, неприменим в силу его субъективности, - это наш критерий, а не средневековый.
Переводчик, естественно, не может в этом отношении идти на поводу у подлинника, иначе он рискует сделать свой перевод неудобочитаемым. Но не должен ли он сознавать, что монотонная повторяемость рифм, вообще "глагольная бедность", являлись функцией эпического произведения? Для эпического жанра, как я уже напоминал, характерна сдержанность в выражении эмоций, и прежде всего, оценочных суждений. Чувства предполагаются, но далеко не всегда становятся предметом прямого изображения.
Поэтому когда в переводе Ю. Б. Корнеева я встречаю выражение "владетель Тронье вспыхнул" (строфа 1513), то с уверенностью могу предполагать, что в оригинале найду слово "сказал"; когда читаю в переводе: "Шепнул тут государю владетель Тронье..." (строфа 1728) - меня берет сомнение: Хаген не тот человек, чтобы что-либо шептать, а с королями вообще не шушукаются! [7]. И действительно, в средне-верхненемецком тексте стоит опять-таки: "сказал". Чуть выше (строфа 1725) Хаген "гордо воскликнул", но автор эпопеи держится все того же "сказал"... И далее: "С усмешкой молвил Хаген" (строфа 1740), - вновь "сказал"!
Повторяю, в современном переводе монотонное возвращение все тех же слов повергло бы читателя в уныние. Но выбор выражений не может не сообразовываться со смыслом. Так, небезболезненна замена слов "едет" или "скачет" словами "летит", "мчится". И точно так же небезразличным оказывается, "говорит", "молвит" или "шепчет", "бросает" герой свои слова.
Как мы могли убедиться, переводчик довольно последовательно меняет весь строй речи персонажей "Песни о нибелунгах". Он так часто и решительно отходит от смысла и тональности подлинника, что трудно предположить случайность или небрежность. Скорее мы имеем дело здесь с определенным творческим кредо. Ю. Б. Корнеев, очевидно, считает, что именно так и надлежит переводить средневековую поэму, для того чтобы она стала доступной восприятию современного читателя... Но каковы издержки, сопряженные с подобной методой?
Спору нет, непосвященный читатель перевода без сопротивления примет все упомянутые выражения, отходящие от духа и буквы подлинника. Напротив, в случае, если б переводчик держался ближе к источнику, читатель мог бы испытать удивление, которое вызывается разительным несоответствием средневекового и современного восприятия многих явлений. Но весь вопрос в том-то и состоит: должно ли быть устранено это реальное расхождение в мировосприятии, в отношении к слову и жесту, в эстетике? Или же его необходимо сохранить в переводе, вообще при новой интерпретации старинного текста? Оттолкнет читателя бережное сохранение всех этих "странностей" или же, напротив, привлечет к себе его внимание и вызовет дополнительный интерес? Разве не в раскрытии неповторимости, непохожести жизни людей далекой эпохи, не в отличии их культуры от нашей собственной заключается главная привлекательность эпических творений древности и Средневековья?!
ЧЕСТЬ
Поведение рыцаря диктуется прежде всего и главным образом центральной категорией феодальной этики, каковой была "честь". Честь стоит превыше всего - жизни, богатства, человеческих привязанностей. Она - "категорический императив" рыцарского образа жизни. В "Песни о нибелунгах" это понятие постоянно присутствует. Поиятие чести (ere) - одно из самых употребительных в поэме, оно равно охватывает и внутреннее состояние знатного человека, и внешние проявления его благородства, выражаясь в его поведении, речах, в его облике, осанке, одежде, вооружении. На поддержание рыцарской чести ориентирован весь феодальный этикет. Честь одинаково высоко ценится как мужчинами, так и женщинами знатного рода, хотя содержание ее для тех и других, разумеется, не одинаково.
В VI авентюре Кримхильда, прощаясь с Гунтером, который отправляется в свадебную поездку в Исландию, просит сопровождающего его Зигфрида поберечь се брата. В переводе Ю. Б. Корнеева это выражено такими словами: "Зигфрид, вам поручаю я // Того, кто мне дороже, чем жизнь и честь моя" (строфа 374). Вполне можно допустить, что благополучие брата Кримхильда ставила выше своей собственной жизни, по отнюдь не чести! Смотрю в оригинал: приведенное выражение, естественно, там отсутствует.
Тринадцать лет Кримхильда прожила замужем за Этцелем и все вспоминала "великую честь, какая оказывалась ей в стране нибелунгов" (строфа 1392). Жизненное счастье осмысливается в рыцарской эпопее в категориях феодальной этики, и потому мне трудно считать удачным перевод этого места Ю. Б. Корнеевым: "Не раз ей вспоминалась былая жизнь ее // И в крае нибелунгов счастливое житье..." Здесь мы опять сталкиваемся с существенным ослаблением переводчиком специфики средневековой мысли [8].
По приглашению побуждаемого Кримхилъдой Этцеля бургундские короли едут в его державу. Епископ Шпейерский, предчувствуя, что их визит не кончится благополучно, говорит: "Пусть наших родичей господь по даст врагам сгубить" (строфа 1508). Но так в переводе, в подлиннике же иначе: "Да защитит господь их честь". Не жизнь и не счастье, но честь - в центре феодального сознания!
В этом отношении весьма показателен перевод строфы 1794. После сцены между Хагеном и Фолькером, с одной стороны, и Кримхильдой - с другой, когда Хаген открыто признает, что он убийца Зигфрида и не раскаивается в содеянном, королева приказывает сопровождающему ее отряду гуннов расправиться с обидчиком; но гунны дрогнули при виде бургундских богатырей.
Один из них промолвил: "Что ж мы молчим, друзья?
Исполнить обещанье отказываюсь я.
Зачем нам после смерти богатство, власть и честь?
Из-за супруги Этцеля мы все поляжем здесь".
(Перевод Ю. Б. Корнеева)
Сказал один: "Что так вы глядите на меня?
Исполнить обещанье отказываюсь я:
Кто ни сули подарки, мне гибнуть не расчет.
Да, нас супруга Этцеля к одной лишь гибели ведет".
(Перевод М. И. Кудряшева)
Как в подлиннике? Очередной раз приходится констатировать, что перевод М. И. Кудряшева ближе к мысли средневекового автора. Первая строка у Ю. Б. Корнеева вообще лишена смысла, а смысл ее таков: воин боится за свою жизнь, но испытывает стыд перед товарищами, - отсюда его слова: "Что вы на меня уставились?" Однако решающее значение имеет третья строка ("durch niemannes gabe verliesen minen lip" - "из-за чьих-то даров лишиться собственной жизни"), и то, что сказано в переводе Ю. Б. Корнеева, вопиюще неправильно: если богатые дары, коими награждала их Кримхильда, бесполезны после смерти, то совсем иначе обстоит дело с рыцарской честью, которую важно не потерять! В уста средневекового рыцаря вложена абсолютно чуждая его сознанию, невозможная для него мысль [9].
Воплощение рыцарской чести, маркграф Бехларенский Рюдегер оказался вынужденным выбирать между вассальной верностью и узами дружбы. После мучительной внутренней борьбы он решает погибнуть, защищая дело своих господ Этцеля и Кримхильды. Но перед этим он удовлетворяет просьбу Хагена, вассала бургундских королей, против которых он будет сражаться, и отдает ему свой щит. Вручая щит, он говорит:
"Его тебе, мой Хаген, я сам вручил давно бы,
Когда б не знал, что это вселит в Кримхильду злобу.
А впрочем, для чего мне теперь ее любовь?
Возьми мой щит - Бог даст, на Рейн ты с ним вернешься вновь".
(строфа 2196)
(Перевод Ю. Б. Корнеева)
Поведение Рюдегера при всей его противоречивости можно понять: вручая свой щит Хагену, он уплачивает последний долг дружбе с бургундами; его колебания вызваны тем, что таким образом он оказывает поддержку противнику своих сеньоров, рискуя вызвать недовольство Кримхильды. Величие этого жеста по достоинству оценивается окружающими, глаза которых покраснели при виде передаваемого им щита [10]. Но откуда в этот акт высокой дружбы, попирающей страх смерти, закрадываются слова о "злобе Кримхильды" и о пренебрежении любовью своей госпожи, за которую Рюдегер решился погибнуть, смело идя навстречу своей судьбе?! - Спросите переводчика, в "Песни о нибелунгах" ничего подобного нет, ибо третья строка цитированной строфы, бесчестящая Рюдегера, не принадлежит автору эпопеи. Ее герои благороднее, выше ставят чувство чести, нежели это получилось в трактовке Ю. Б. Корнеева.
В иных случаях даже тогда, когда рыцарь совершает жестокий поступок, у него может быть специфическое основание, которое следовало бы раскрыть при интерпретации текста. Так, например, Хаген, только что умертвивший сына Кримхильды и Этцеля, а затем и его воспитателя, набрасывается на следующую жертву:
Играл на скрипке Вербель пред королем своим.
К нему метнулся Хаген, взмахнул мечом стальным
И руку музыканту по локоть отрубил.
"На, получай за то, что ты гонцом к бургундам был!"
(строфа 1963)
Какова связь между отрубленной рукой и посольством Вербеля (он в свое время ездил в Вормс с приглашением от гуннского правителя)? В подлиннике есть тонкость: Хаген отрубает ему "правую руку", и дело тут не в том, что он лишает его способности играть на скрипке, а в том, что правою рукою он, по убеждению Хагсна, принес ложную клятву, когда заверял бургундских королей и самого Хагена, будто бы пригласившие их в гости гунны и Кримхильда питают к ним добрые чувства. Хаген, таким образом, как бы карает клятвопреступника [11]. В переводе остался лишь мотив "профессиональной непригодности" скрипача...
|
